Депрессия блока
Депрессия оказалась наиболее опасна для успешных людей
Им значительно сложнее от нее излечиться
20.10.2016 в 17:56, просмотров: 4831
Известно, что депрессии подвержены отнюдь не только те, чьи проблемы очевидны и масштабны. При этом, как оказалось, для успешных людей это психическое расстройство представляет даже большую угрозу из-за того, что им реже удается от него избавиться даже с помощью профессионалов.
Следует уточнить, что исследователи, естественно, рассматривали депрессию как расстройство, требующее помощи психотерапевтов и даже употребления специальных препаратов, а не обычную хандру, которую нередко называют «депрессией» в обиходе.
В исследовании, проведённом специалистами из Израиля, Бельгии, Великобритании и Италии, приняли участие 650 человек, страдающих от депрессии, из которых примерно две трети были женщинами. 336 из них занимали высокие должности и получали высокую зарплату, в то время как у остальных карьера и финансовое положение были более заурядными. Как выяснилось, у менее успешных людей депрессия чаще протекала более мягко, а психотерапия и антидепрессанты действовали на них значительно эффективнее. По словам учёных, среди успешных людей малоэффективным лечение оказалось в 56 процентах случаев, в то время как среди людей «обычных» — лишь в 40 процентах. Также у рядовых сотрудников в полтора раза чаще наблюдалось устойчивое смягчение симптомов.
По мнению специалистов, успешные люди тяжелее переносят депрессию по целому ряду причин. Во-первых, люди, многого добившиеся в жизни, часто сумели это по тем же причинам, которые могут усугубить депрессию — перфекционизм, критическое отношение к себе, стремление соответствовать «высоким стандартам» и так далее. Ещё более «объективными» факторами, усугубляющими депрессию успешных людей, можно считать стрессы, с которыми они регулярно сталкиваются из-за лежащей на них ответственности, а также недостаток времени на полноценный сон.
Таким образом, тот факт, что депрессия серьёзнее проходит у людей, у которых для неё меньше поводов, не так контринтуитивен, как может показаться на первый взгляд, отмечают специалисты. Полученные результаты они представили на недавней конференции, организованной Европейским колледжем нейропсихофармакологии в Вене.
www.mk.ru
Три депрессии русской поэзии
Самые мрачные стихи пишутся осенью. Русская осень – сезон исключительный по силе воздействия на психику: дожди, темнота, холод, ветер.
Русская осень – время умирания. Именно сейчас имеет смысл говорить о хандре, тоске, депрессии в русской поэзии. Весной все это будет неактуально.
Более-менее общепризнано, что поэзия, искусство выражать мысли не прямо, а вкладывая их в какую-то особую форму, родилась из древних гимнов. Люди чувствовали, что с высшим существом надо говорить не тем же слогом, как со своим братом ацтеком или кривичем. Страх, восторг, мольба, жалоба, высокое восхваление и предельное отчаяние — вот из чего вышла поэзия.
С распространением грамотности в широком смысле этого слова искусство попало в руки профанов. Это неизбежность. Хвала богам и богиням выродилась в любовную лирику. Скорбь и отчаяние в обработке неофитов стали проявлениями осенних депрессий. На этом пути спотыкались даже великие.
Вспомним стихотворение Блока, которое могло бы стать лучшим у него:
Звенящий тоскою острожной,
Над бескрайною топью
Гениальные, единственные строки. Сильные, но не затасканные эпитеты. Не слишком однозначная (что за огонь? пожар, гроза, закат?), но невероятно красивая картина. Стихи, достойные настоящей, бесконечной, допотопной жалобы на бытие.
Но потом 28-летний Блок вспоминает, что он всего лишь человек:
Вот — что ты мне сулила:
Так вся эта замечательная картина была нарисована только для укора любимой женщине, которая довела нашего поэта до осенней депрессии? А стоила ли эта овчинка выделки? Как близко это стихотворение к знаменитой дневниковой записи Блока, которую многие считают образцом пошлости:
«Несказанное. Потом с милой пили чай».
И это лучший поэт России того времени! Молодой человек, не видевший в жизни настоящего горя! Что же говорить об остальных? Истерический, параноидальный Серебряный век выдохся, энергия кончилась — и осталась «парижская нота». Четыре осени в году. Томительное увядание как жизненный и поэтический принцип. Это, конечно, честнее картонного оптимизма, насаждавшегося по ту сторону красных кордонов, но и проще. Гораздо проще.
Если провести несложный и приятный опыт — почитать хорошую антологию русской поэзии, — станет очевидно, что ни любовная, ни депрессивная лирика в «золотой фонд», по большому счету, не входят. Стихотворение, посвященное любимому человеку, обычно остается дешевым мадригалом, а бесконечным элегиям лучшее место в том круге ада, где пытают скукой. В отличие от философских стихов с афористичными концовками это проигрышные жанры, и надо быть гением, чтобы добиться в них по-настоящему большого успеха.
Вяземский. Хандра без проблесков
Первым настоящим певцом депрессии в русской поэзии стал, безусловно, престарелый князь Петр Вяземский. Ужасная судьба — пережить всех. Старших друзей вроде Карамзина — на полвека с лишком. Сверстников — на 30-40 лет. Младшие товарищи, даже задержавшиеся на этом свете, как Тютчев, тоже ушли раньше князя! И дети, дети… Вяземский похоронил семерых. Вы бы смогли пережить это, читатель? «После Аушвица нельзя писать музыку» — а в конце жизни Вяземского можно писать стихи?
Вчитывайтесь в каждую строчку:
Свой катехизис сплошь прилежно изуча,
Вы бога знаете по книгам и преданьям,
А я узнал его по собственным страданьям,
И где отца искал, там встретил палача.
Все доброе во мне, чем жизнь сносна была,
Болезнью лютою все промысл уничтожил,
А тщательно развил, усилил и умножил
Он все порочное и все зачатки зла.
Жизнь едкой горечью проникнута до дна,
Нет к ближнему любви, нет кротости в помине,
И душу мрачную обуревают ныне
Одно отчаянье и ненависть одна.
Вот чем я промыслом за старость награжден,
Вот в чем явил свою премудрость он и благость:
Он жизнь мою продлил, чтоб жизнь была мне в тягость,
Чтоб проклял я тот день, в который я рожден.
Знаменитый предсмертный цикл Вяземского «Хандра с проблесками» содержит все, что угодно, только не проблески. Единственным возможным проблеском для Вяземского является смерть — причем, боже упаси, без рая или иных возможных загробных сюрпризов. Он может почтительно задать вопрос в изумительно красивых стихах:
«Такой-то умер». Что ж? Он жил да был и умер.
Да, умер! Вот и все. Всем жребий нам таков.
Из книги бытия один был вырван нумер.
И в книгу внесено, что «выехал в Ростов».
Мы все попутчики в Ростов. Один поране,
Другой так попоздней, но всем ночлег один:
Есть подорожная у каждого в кармане,
И похороны всем – последствие крестин.
А после? Вот вопрос. Как знать, зачем пришли мы?
Зачем уходим мы? На всем лежит покров,
И думают себе земные пилигримы:
А что-то скажет нам загадочный Ростов?
Но на самом деле Вяземского устроит лишь один ответ. Аллегория следующего стихотворения несложна и не нова, но выбранная Вяземским развязка — единственная.
Загадка
Меня за книгу засадили,
С трудом читается она:
В ней смесь и вымысла и были,
Плох вымысел, и быль скучна.
Как много в книге опечаток!
Как много непонятных мест!
Сил и охоты недостаток
Читать ее в один присест.
Пред догорающей лампадой
И в ожиданье темноты
Читаю с грустью и досадой
Ее последние листы.
Все это опыт, уверяют,
Терпенье надобно иметь,
И в ободренье обещают,
Что будет продолженье впредь.
Благодарю! С меня довольно!
Так надоел мне первый том,
Что мне зараней думать больно,
Что вновь засяду на втором.
Впрочем, можно и без загадок:
Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду,
Что страшно вновь иметь за гробом жизнь в виду:
Покоя твоего, ничтожество! я жажду:
От смерти только смерти жду.
Интересно, что при подобном настрое, при нетерпеливом ожидании смерти Вяземский никогда не допускает в свои стихи мысли о самоубийстве. Этот способ познания бесконечности станет ноу-хау XX века. Который так и не даст себе труда хорошенько вчитаться в лирику дряхлого князя.
Анненский. Кошмар без забвения
Разумеется, это не относится к Иннокентию Анненскому, которого уж никак нельзя упрекнуть в незнании чего-то или пренебрежении чем-то. Самоубийствами этот великий певец осенней депрессии тоже не увлекался. Если Вяземского угнетал неизбежный ужас жизни — старость, болезни, потери, то Анненского вгоняет в тоску в первую очередь одиночество. Люди в его стихах — декорации, объекты наблюдения.
Стальная цикада
Я знал, что она вернется
Звякнет и запахнется
С дверью часовщика…
Сердца стального трепет
Со стрекотаньем крыл
Сцепит и вновь расцепит
Тот, кто ей дверь открыл.
Жадным крылом цикады,
Счастью ль, что близко, рады,
Муки ль конец зовут?
Столько сказать им надо,
Так далеко уйти…
Розно, увы! цикада,
Наши лежат пути.
Здесь мы с тобой лишь чудо,
Жить нам с тобой теперь
Только минуту покуда
Не распахнулась дверь…
Звякнет и запахнется,
И будешь ты так далека…
Молча сейчас вернется
И будет со мной – Тоска.
Тоска навсегда. С другом, с женщиной, в застолье, на службе… Единственный выход — сон, забвение, пусть даже искусственное. Как у Вяземского: «Пью по ночам хлорал запоем, / Привыкший к яду Митридат»… Но не зря в одном из вариантов «Кипарисового ларца» «Трилистнику забвения» предшествует «Трилистник кошмарный».
Киевские пещеры
Тают зеленые свечи,
Тускло мерцает кадило,
Что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило,
Чьи-то беззвучно уста
Молят дыханья у плит,
Кто-то, нагнувшись, «с креста»
Желтой водой их поит…
«Скоро ль?» – Терпение, скоро…
Звоном наполнились уши,
А чернота коридора
Все безответней и глуше…
Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу?
Тише… Ты должен ползти…
Какого же забвения можно ждать после этого? Анненский отвечает однозначно:
Братские могилы
Волны тяжки и свинцовы,
Кажет темным белый камень,
И кует земле оковы
Позабытый небом пламень.
Облака повисли с высей,
Точно кисти в кипарисе
Над могилой сизо-белы.
Воздух мягкий, но без силы,
Ели, мшистые каменья…
Это — братские могилы,
И полней уж нет забвенья.
Добро пожаловать в вечность, господа символисты, упоенные поиском Смысла, Абсолюта, Женственности и тому подобной ерунды непременно с заглавной буквы. У вас хватило бесстыдства не прочитать вашего отчима Анненского, оставить поэта на растерзание Гумилеву и его шайке. Хотя только с очень большого перепоя можно возомнить изнуренных собственным величием Ахматову или Гумилева наследниками Иннокентия Федоровича. Мандельштаму иногда удавалось вспомнить непередаваемую интонацию мэтра, но это все-таки было в стороне от мятежных исканий автора «Грифельной оды». Настоящим наследником Анненского смог стать Ходасевич, но он привнес в эту поэтику не только свою первобытную ярость, но и то, от чего столь упорно отстранялся Анненский, — человека.
Анненский — Айвазовский поэзии, его стихи бесчеловечны в высоком смысле этого слова. Не от пренебрежения, нет, напротив: Анненский как никто другой умел чувствовать людей. Вот только в стихах его даже любовь звучала страшно.
Дети
Вы за мною? Я готов.
Нагрешили, так ответим.
Нам – острог, но им – цветов…
Солнца, люди, нашим детям!
В детстве тоньше жизни нить,
Дни короче в эту пору…
Не спешите их бранить,
Но балуйте… без зазору.
Вы несчастны, если вам
Непонятен детский лепет,
Вызвать шепот – это срам,
Горший – в детях вызвать трепет.
Но безвинных детских слез
Не омыть и покаяньем,
Потому что в них Христос,
Весь, со всем своим сияньем.
Ну, а те, что терпят боль,
У кого – как нитки руки…
Люди! Братья! Не за то ль
И покой наш только в муке…
Читайте Анненского, друзья, и если ни одна слеза не навернется на ваши глаза над «Кипарисовым ларцом», значит, мы с вами встретились случайно.
Г.Иванов. Безразличие без сияния
После сдержанного и немного чопорного даже в крайней депрессии Анненского был Георгий Иванов. После домашнего халата Вяземского, после мундира Анненского мы увидели человека, прикрытого лишь одеялом. Не будем впадать в распространенную ошибку, Иванов — отнюдь не только «Стихи 1943-1958», он по-настоящему прекрасно писал и в молодости. Но подлинный расцвет таланта и впрямь совпал с увяданием его тела. И, я полагаю, духа.
«Стучать в одну точку — и достучаться до вспышки», кто не помнит этих слов Георгия Иванова! За вспышкой, надо полагать, должно было последовать «сияние», любимое слово поэта. Сияние, о котором он столько писал и которого никогда не увидел. Он не страдал галлюцинациями.
Все стихи Георгия Владимировича еще с 1930-х годов — о любви к земной женщине Ирине и о собственной смерти. Мысли о смерти вызывали у Иванова хандру — или, как теперь принято говорить, депрессию. Выражалось это у него чаще всего в безразличии:
Накипевшая за годы
Злость, сводящая с ума,
Злость к поборникам свободы,
Злость к ревнителям ярма,
Злость к хамью и джентльменам —
Той же «мудрости земной»,
К миру и стране родной.
Злость? Вернее, безразличье
К жизни, к вечности, к судьбе.
Нечто кошкино иль птичье,
Отчего не по себе
Верным рыцарям приличья,
Благонравным А и Б,
Что уселись на трубе.
Было ли что-то еще? Сам Иванов в самых пронзительных стихах говорит: да, было!
… Пускай царапают, смеются,
Я к этому привык давно.
Мне счастье поднеси на блюдце —
Я выброшу его в окно.
Стихи и звезды остаются,
А остальное — все равно.
Многовато пафоса, Георгий Владимирович. Ради фирменной яркости ваших финальных двустиший вам не раз приходилось лукавить. Куда искреннее звучала другая концовка:
…Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Впрочем, Иванов не всегда готов ждать естественного окончания жизни. В 1950-х годах, после страшной войны, трудно было обойтись без насильственных вариантов:
Ну мало ли что бывает.
Мало ли что бывало —
Вот облако проплывает,
Проплывает, как проплывало,
Лягушки в пруду поют.
…Сегодня меня убили.
Завтра тебя убьют.
Эта чаша миновала поэта, и ему приходится задуматься о другой:
— Когда-нибудь, когда устанешь ты,
Устанешь до последнего предела…
— Но я и так устал до тошноты,
— Тогда другое дело.
Тогда — спокойно, не спеша проверь
Все мысли, все дела, все ощущенья,
И если перевесит отвращенье —
Завидую тебе: перед тобою дверь
Распахнута в восторг развоплощенья.
А можно высказаться еще конкретнее, еще проще, но… куда менее правдиво.
А люди? Ну на что мне люди?
Идет мужик, ведет быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.
Природа? Вот она, природа —
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.
Конечно, есть и развлеченья:
Страх бедности, любви мученья,
Искусства сладкий леденец,
Скука вместо тоски — это Запад вместо России, показной аристократизм вместо родной достоевщины. Иванов любил выглядеть этаким денди не только в жизни, но и в стихах. Но надолго его не хватало. 35 лет без России — сущая малость, когда речь идет о стихах на русском языке. В своей черной предсмертной депрессии Георгий Иванов постоянно срывается на правду. Голую правду, лишь слегка прикрытую казенным французским одеяльцем.
Чем дольше живу я, тем менее
Мне ясно, чего я хочу.
Купил бы, пожалуй, имение.
Да чем за него заплачу?
Порою мечтаю прославиться
И тут же над этим смеюсь,
Не прочь и «подальше» отправиться,
А все же боюсь. Сознаюсь…
Самый неискренний, самый искусственный из великих русских поэтов стал таким только потому, что ему было что скрывать. Горе тому, кто попытается заглянуть под красную тряпочку его дендизма. Уж проще поверить тому «сиянию», о котором с маниакальной настойчивостью говорит поэт. Хотя его друг-враг Георгий Адамович предупредил внимательного читателя:
www.aif.ru
Болезнь и смерть Александра Блока с точки зрения современного врача
Александр Блок на смертном одре. Фото Моисея Наппельбаума.
В наших постах мы уже касались вопросов постановки диагнозов и причин смерти наших великих поэтов. Собственно говоря, по тэгу «смерть замечательных людей» уже можно найти два материала, посвященных медицинскому разбору дуэли, смерти и аутопсии Александра Сергеевича Пушкина (часть 1 и часть 2). Но, будем откровенны, с гибелью этого великого поэта всё было более-менее ясно: причина смерти – огнестрельное ранение в нижнюю часть живота, и вопросы были лишь в частностях, правильно ли оказали помощь раненому и можно ли вообще было спасть Пушкина тогда (и можно ли было бы спасти его сейчас).
А вот со смертью другого великого поэта, умершего в очень непростом для всех 1921 году, всё не так просто. Нет истории болезни, не проводилось вскрытие. Лишь краткая история наблюдения Блока последних полутора лет врачом Александром Пекелисом и странное мнение Я.В. Минца, ставящего диагноз «эпилепсия» в основном на основании стихов Блока. В результате мы можем встретить мнение о том, что Блок умер от разочарования, от тоски и т.п.
Давайте же разберемся с реальной медицинской картиной здоровья и смерти Александра Блока, собранной врачами из Военно-медицинской академии М.М. Щербой и Л.А.Батуриной (было бы классно найти их полные имена) и опубликованной в сборнике «Литературное наследство» в одном из томов, посвященных Блоку.
Итак, что мы знаем о здоровье нашего героя? Единственный ребенок в семье, избалованный, здоровый более-менее, но излишне нервный. Мать Блока, Александра Кублицкая-Пиоттух вспоминала, что с малых лет «проявлялась его нервность, которая выражалась в том, что он с трудом засыпал, легко возбуждался, вдруг делался раздражителен и капризен».
мать Блока, Александра Кублицкая-Пиоттух
Тетя Блока и его первый биограф, Мария Бекетова дополняет: «Нервность эта была очень понятна, так как Саша родился при тяжёлых условиях и родители его, особенно мать, были очень нервные люди».
Тетя Блока, Мария Бекетова
Первая серьезная болезнь случилась в шесть лет, после контакта с туберкулёзным отцом: эксудативный плеврит (воспаление плевры с образованием выпота). Впрочем, известный питерский педиатр Георгий Андреевич Каррик смог выходить Сашу так, что болезнь прошла без осложнений. Собственно,именно он заставил мальчика беспрекословно выполнять всё, что касается здоровья.
Что мы еще знаем о детских болезнях Блока? В 12 лет — отит, в 13 – корь с длительным бронхитом. В 9 и в 16 лет Блок дважды перенес нечто, что называли «пензенской лихорадкой». Может быть, малярия – по крайней мере, лечили мальчика корой хинного дерева.
Что действительно плохо – это то, что мальчик был единственным в семье, и над ним всегда тряслись, и все болезни его преувеличивали. Вот пример – к 20 годам Саша Блок – здоровый юноша, тем не менее, во время визита на воды в Бад-Наугейм мама тащит его к светилу, Владимиру Михайловичу Кернигу, чтобы тот назначил «больному мальчику» лечение. Диагноз доктора недвусмысленен: «Грешно лечить этого молодого человека». Да и все знакомые говорят о пышущем здоровье Блока. Впрочем, через пять леть проблемы начинаются. Частые простуды, жар, лихорадка. «Ставили» и лечили цингу.
В 1909 году умирает отец – и впервые у Блока начинаются проблемы с сердцем. Николай Федорович Чигаев, приват-доцент Военно-медицинской академии ставит ему диагноз «сильнейшую степень неврастении и, возможно, зачатки ипохондрии» (отметим, что при такой матери ипохондрия там проросла уже давно – по дневнику поэта это хорошо видно).
В январе 1911 года врачи находят Блока здоровым, но весной – снова цинга, простуды. Блоку советуют удалить миндалины, снова находят его «крайне нервным», находят ему «нервного врача», заставляют пить препарат арреноль, содержащий мышьяк и бром.
В 1913 году к простудным симптомам добавляются и «меланхолия». В дневнике – «дни невыразимой тоски и страшных сумерек», «бездонная тоска», «сон тревожный» и так далее. Судя по всем симптомам, у Блока – обострения хронического тонзиллита, воспаления миндалин, которое дает интоксикацию организма, поражение нервной и сердечно-сосудистой систем. Надо, надо было Блоку удалять гланды!
Добавим, что сам Блок отмечает необыкновенную эффективность физической активности для собственного здоровья. Стоит ему уехать в деревню помахать топором, его состояние сильно улучшается. Это говорит об отсутствии органического поражения сердечно-сосудистой системы до последних лет жизни.
Убившая поэта болезнь серьезно и постоянно пришла в начале 1920 года, а врачи заговорили о ней вообще весной 1921 года. Блок жаловался на боль в ногах, одышку, «чувствовал» сердце, уставал, поднимаясь всего на второй этаж. Внешне поэт тоже сильно изменился. Вот как его описывает в последний год жизни его друг Корней Чуковский: «Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другими». Писатель, не видевший некоторое время поэта, даже вскрикнул при встрече. Судя по всему, заболевание развивалось стремительно.
Симптомы усилились в апреле. Врач Кремлевской больницы Александра Юлиановна Канель нашла «сильное истощение и малокровие, глубокую неврастению, на ногах цинготные опухоли и расширение вен, велела мало ходить, больше лежать, дала мышьяк и стрихнин (!), никаких органических повреждений нет».
В Петрограде у Блока находят «увеличение сердца влево на палец и вправо на 1 ½, шум нерезкий на верхушке и во 2-м межреберном промежутке справа, температура 39». Удивительно, но только две недели спустя (. ) лечащий врач делает вывод: у Блока «настоящая сердечная болезнь, а не неврозы, которые бывают обманчивы». Блоку назначен полный покой.
Впрочем, какие-то лекарства ему точно назначали, ибо параллельно поэт пишет (26-28 мая 1921 года) «Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращался и всё всегда болит… уже вторые сутки – сердечный припадок… я две ночи почти не спал, температура то ниже, то выше 38. Принимаю массу лекарств, некоторые немного помогают. Встаю с постели редко, больше сижу там, лежать нельзя из-за сердца». Какое-то время наступает кратковременное улучшение. Блок пишет, что «доктор склеил ему сердце». Даже пытался немного работать, разбирал архив. Но прошло две недели, и становится еще хуже. Врачам пришлось собрать консилиум.
17 июня собрались профессор женского медицинского института и Военно-Медицинской академии Петр Васильевич Троицкий, заведующий неврологическим отделением Обуховской больницы Эрнест Августович Гизе, и лечащий врач Александр Пекелис. Диагноз: острый эндокардит (воспаление внутренней оболочки сердца), и психастения (опять невроз. ). А Троицкий честно добавляет: «мы потеряли Блока».
Лечение не помогало, Блоку становилось всё хуже и хуже… Горький выхлопотал разрешение на перевод Блока в санаторий – но транспортировать больного было уже нельзя.
Заключительные слова лечащего врача: «Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приема лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметно таял и угасал и при всё нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался». Случилось это 7 августа 1921 года в 10 часов 30 минут.
Блок на смертном одре. Набросок Юрия Анненкова
Какой же диагноз ставят современные специалисты? Подострый септический эндокардит. Это медленная, «подкрадывающаяся» болезнь, поражающая чаще мужчин в возрасте 20-40 лет. Начало болезни – незаметное. Она маскируется под лихорадки, неврозы (на что и повелись врачи). В результате, в финальной стадии добавляется менингоэнцефалит (воспаление мозга и его оболочки) с неврологическими симптомами, что было у Блока и смерть от сердечной недостаточности или тромбоэмболии.
Конечно, возникает вопрос – можно ли было спасти Блока? Ответ: нет. До открытия антибиотиков прогрессирующий эндокардит приводил к смерти практически всегда. Ни бром, ни купания, ни мышьяк не могли помочь. Единственный шанс был намного раньше – если бы поэту удалили бы воспаленные миндалины, потому что эндокардит, вероятнее всего, был вызван хроническим тонзиллитом. Если бы операцию провели бы и провели бы вовремя, шанс бы был.
Следить за обновлениями нашего блога можно и через его страничку в фейсбуке.
med-history.livejournal.com
Александр Александрович Блок. Биографическая справка
28 ноября исполняется 130 лет со дня рождения поэта Александра Блока.
Русский поэт Александр Александрович Блок родился 28 ноября (16 ноября по старому стилю) 1880 г. в Санкт-Петербурге, в дворянской семье. Отец, Александр Львович, был юристом, профессором права Варшавского университета; мать, Александра Андреевна, урожденная Бекетова, была переводчицей.
Родители Александра Блока разошлись еще до рождения сына и он воспитывался в семье своего деда Андрея Бекетова, ботаника, ректора Петербургского университета, проводя ежегодно летние месяцы в подмосковном имении Бекетовых Шахматово. Сочинять стихи, как написал Блок в своей автобиографии, он начал в пять лет. В детские и отроческие годы он «издавал» рукописные журналы (в одном экземпляре), где пробовал свои силы в самых разных жанрах — от путевых заметок и фельетонов до переводов, пародий и стихов.
В 1889 г. мальчик был отдан в Петербургскую Введенскую гимназию и учился там до 1898 г.
«Серьезное писание», как выразился сам поэт, началось лишь после окончания гимназии. 1898-1900 гг. были периодом накопления опыта и поэтического самоопределения Блока.
Окончив гимназию, Александр Блок поступил на юридический факультет Петербургского университета, однако в 1901 г. перешел на славяно-русское отделение историко-филологического факультета (окончил в 1906 г.).
Во время учебы в университете Александр Блок серьезно увлекся театром, играя какое-то время в составе труппы Петербургского драматического кружка, и даже серьезно задумывался над актерской карьерой.
Летом 1898 г. произошла встреча Блока с его будущей невестой и женой Любовью Менделеевой, ставшая событием в жизни поэта, другим событием стало знакомство в 1901 г. с творчеством философа и поэта Владимира Соловьева, под влиянием которого Блок воспринимал свою любовь к Менделеевой как возвышенный «мистический роман». Главным символом его ранней лирики стал образ Прекрасной Дамы.
С начала 1900 г. Александр Блок сближается с символистами Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус в Петербурге, с Валерием Брюсовым и Андреем Белым в Москве.
В 1903 г. в руководимом Мережковскими журнале «Новый Путь» появилась первая подборка стихотворений Блока («Из посвящений»). В том же году в альманахе «Северные цветы» был опубликован цикл стихотворений под заглавием «Стихи о Прекрасной Даме».
В январе 1903 г. Блок вступил в переписку с Андреем Белым, с которым его сближали сходная мистическая настроенность и родство духовных поисков. В августе 1903 г. состоялось бракосочетание Александра Блока и Любови Менделеевой.
В октябре 1904 г. вышла книга Александра Блока под названием «Стихи о Прекрасной Даме». В стихах 1904-1906 гг. Блок отошел от отвлеченных юношеских мечтаний, ища взамен иные, земные ценности, что нашло свое отражение в стихах, которые вошли позднее в цикл «Город»: «Митинг» («Он говорил умно и резко. «), «Поднимались из тьмы погребов. «, «Еще прекрасно серое небо. «, «Вися над городом всемирным. «, «Сытые» («Они давно меня томили. «).
В период 1905-1907 гг. прежнее безразличие Блока к общественно-политическим событиям сменилось интересом к ним, что было выражено в сборниках «Нечаянная радость», «Снежная маска», «Земля в снегу», «Ночные часы». В эти же годы Блок создает цикл лирических драм: «Балаганчик» (1906), «Король на площади» (1906) и «Незнакомка» (1907), а позже еще две драмы — «Песня Судьбы» (1908) и «Роза и Крест» (1913), а также печатает ряд публицистических и литературоведческих статей: «Безвременье», «Народ и интеллигенция», «О современном состоянии русского символизма» и др.
Блок на время порывает с Андреем Белым и Мережковскими, стремится установить связи с горьковским «Знанием», принимает участие в дискуссиях по актуальным вопросам: о народе и интеллигенции, о судьбах России, о роли искусства.
Поездка в Италию в апреле 1909 г. стала для Блока поворотной. Впечатления, вынесенные им из этого путешествия, воплотились в цикле «Итальянские стихи».
В конце ноября 1909 г. Блок, получив известие о безнадежной болезни отца, поехал в Варшаву, но не застал его в живых. Получив после смерти отца наследство, он надолго освободился от забот о литературном заработке и сосредоточился на крупных художественных замыслах. С 1910 г. он начал работать над большой эпической поэмой «Возмездие» (не была завершена).
После выхода в 1911 г. сборника «Ночные часы» Блок переработал свои пять поэтических книг в трехтомное «Собрание стихотворений», которое вышло в 1911‑1912 гг. в московском издательстве «Мусагет». Каждый том имел символически значимое заглавие: I ‑ «Стихи о Прекрасной Даме», II — «Нечаянная Радость», III — «Снежная ночь».
К 1915-1916 гг. творческая активность поэта заметно снижается. Помимо личных, на это повлияли и объективные причины, в первую очередь, начавшаяся летом 1914 г. первая мировая война. В то время Блок работал над поэмой «Возмездие», но завершить ее не успел: в июле 1916 г. он был призван в армию и до марта 1917 г. служил под Пинском табельщиком в инженерно-строительной дружине. Вернувшись в Петроград, Блок работал редактором стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии, которая проводила допросы бывших деятелей царского правительства. Результатом этой необычной для Блока работы стала статья «Последние дни старого режима» (в расширенном варианте — книга «Последние дни императорской власти», 1921).
После 1916 г. Блок переиздавал созданные ранее произведения, по-новому группируя их, внося изменения в состав книг и разделов, в отдельные тексты. На протяжении всего 1917 г. Блок не создал ни одного поэтического произведения.
Октябрьскую революцию поэт воспринял с воодушевлением. Именно в это время он пережил последний творческий взлет, создав в течение января 1918 г. свои известные произведения: статью «Интеллигенция и революция», в которой выступил с призывом принять революцию, поэму «Двенадцать»(1918) и стихотворение «Скифы» (1918).
В последние годы жизни Блок вел большую общественную работу: в сентябре 1917 г. он стал членом Театрально-литературной комиссии, с начала 1918 г. сотрудничал с Театральным отделом Наркомпроса, в апреле 1919 г. был назначен председателем Режиссерского управления Большого драматического театра (Петроград), одновременно став членом редколлегии издательства «Всемирная литература» под руководством Максима Горького, с 1920 г. стал председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов.
Александр Блок выступал с докладами, статьями, речами («Катилина», 1918, «Крушение гуманизма», 1919, «Гейне в России», 1919, «О назначении поэта», 1921, «Без божества, без вдохновенья», 1921). Однако со временем многочисленные заседания становятся ему в тягость
В окружающей жизни он обнаруживает торжество бюрократизма, пошлости, мещанства в новом, «революционном» варианте.
В 1920-1921 гг. Блок несколько раз выступал с чтением своих стихов в Москве.
Последней книгой, изданной при жизни поэта, была его пьеса «Рамзес» (1921).
В 1920 г. у Блока появились первые признаки душевной депрессии. В апреле 1921 г. он ощутил приступы воспаления сердечных клапанов.
Александр Блок скончался 7 августа 1921 г. в Петрограде от болезни сердца и нервного расстройства. В 1944 г. прах поэта был перенесен со Смоленского на Волково кладбище.
С 1970 г. ежегодно в первое воскресенье августа в Солнечногорске, Шахматове, Тараканове Московской области проводится Блоковский праздник поэзии.
Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников.
ria.ru